Невидимые руки призрачно коснулись ткани занавесей, и те с услужливой готовностью скользнули в стороны, позволяя заглянуть в комнату любопытному круглому глазу луны, привлеченной шумом и песнями. Створка со скрипом и стоном рассохшегося дерева не столько отворилась, сколько рухнула наружу, в последний момент удержавшись от падения и сохранив стекло в своих утомленных временем объятиях. Ночной холодок проник внутрь, всколыхнул застоявшийся тяжелый воздух, привнося с собой игривость и легкость, встрепенул полупрозрачные полы платья, потянул рукава, запутался в волосах и потеплел, смешавшись с духотой.
Гости пытались утолить разыгравшийся аппетит обильной едой и питьем. Бурная беседа изредка прерывалась тишиной, в которой слышались лишь звуки активной работы челюстей. Бревна, пожираемые огнем, трещали в камине, довольно пуская искры.
За празднеством снисходительно следили портрет молодой женщины, висящий на стене, и ее же призрак, сидящий во главе стола.
Счастливые пьяные глаза притягивались к серебристой фигуре, но видели сквозь нее портрет. На нем теплая и живая женщина улыбалась зазывно и нежно, чуть таинственно, словно зная секрет и приглашая вместе с ней его разгадать. Рама блестела золотом в огненных отблесках, а темный фон сливался со стеной, отступая назад и выделяя глубину красок платья и ветвистый узор вышивки. Женщина с портрета сияла румянцем и смотрела в ответ, пока ее холодный дух пресыщено разглядывал подгнивающие яства, любовно расставленные перед ним. Липкая патока, вытекая из переполненных вазочек, стекалась в маленькие лужицы, обещая раздолье для мух.
Иногда взгляды пирующих ловили проблескивающий серым светом рукав или уголки бледных губ, изогнутых брезгливо, когда очередная жирная муха усаживалась на перезрелый, сочащийся соком нарезанный фрукт, но, никогда не останавливаясь, вновь возвращались к портрету.
Портрет улыбался, призрак скучал. Гости накладывали еду в свои тарелки и наполняли бокалы напитками, не забывая доливать вино в и без того переполненный бокал хозяйки. Смех и шутки, песни и пьяные крики сменялись танцами, неловкими и пьяными, но искренними и лихими.
Нашелся тот, кто, выпив больше всех, прижался губами в поцелуе к раме портрета под свист и улюлюканье толпы и, осмелев, сорвал его со стены и закружил в танце, лучась счастьем. Возможно, в тот момент изображение что-то шептало ему, поверяя в свои тайны.
Призрак улыбнулся и поднялся из-за стола. Ступил босыми нечувствительными ногами по мягким коврам, погладил по головам присутствующих, ероша волосы, оправил мятые воротники. Сократив расстояние, облачился в свой портрет, как в нарядный костюм, обычно висящий в шкафу ввиду своей неудобности. Краска проступила вперед, нарисованный взгляд приобрел остроту, и женщина словно ожила. Под восторженные крики тонкая рука нежно, но твердо перехватила руку разошедшегося гостя. Опустевшая рама упала как снятая одежда. Холодные руки прикоснулись к раскрасневшемуся от удовольствия лицу. Легли на плечи и направили движения танцора. А тот, повинуясь им, запнулся за позабытую рамку, отчаянно попытался за что-то зацепиться и угодил в пылающий камин.
Огонь с жаром облизал его, шум веселья сменился воплями ужаса. Танцор горел и катался по коврам, гости толпились рядом, помогая ему себя потушить. Картина с изображением улыбчивой женщины одиноко лежала на полу.
Призрак вернулся во главу стола. Немного подкопченный, но, в целом, не пострадавший гость был усажен за стол и отпоен вином. Портрет с шутками и проклятиями был возвращен на место.
Призрак прошептал: «Гори для меня, иди за мной, танцуй по моей воле, мой счастливый гость. Веселись, пока весело, радуйся, пока радостно.
Чтоб ты горел, я должна замерзнуть, чтоб ты жил, я должна быть мертвой, чтоб ты дышал полной грудью, я не должна нуждаться в дыхании.
Лишь тогда ты ощутишь, как подгибаются колени, как, робея, мучается сердце от тайной неги, как тревожно мечется разум в поисках спасительных иллюзий.
Маленький огонек в моих руках, горящий в своем тесном убежище, отпусти тебя, и ты все охватишь пожаром, а после погаснешь совсем, не в силах сладить с миром, что тебя окружает.
Чтоб ты сиял, я стану тенью, чтоб ты желал, я убью в себе желания.
Сожги дотла мой опостылевший замок, пожри огнем сам себя в попытке утолить неутолимый голод, и, когда ничего не останется ни от тебя, ни от моего замка, я подарю тебе покой».
Занялся рассвет.
Потянулись прочь гости, растворяясь в безразличных солнечных лучах или прячась за камни неприступных стен. Воровато оглядевшись, пылавший гость обнял портрет и, прижавшись к нему всем существом, потерялся в нем. Гниющая еда рассыпалась в пыль, и ее унес ветер, захлопнув створки.
Лишь женщина сидела во главе стола, равнодушно наблюдая, как мечутся в поисках еды бестолковые мухи. Иногда они садились на ее холодное тело, перемазанное липкой патокой, прельщенные возможностью отложить в нем свои яйца.
