Макошь - Великая Мать.
- Автор темы Севастей
- Дата начала
Севастей
иногда заходит
- Регистрация
- 1 Ноя 2019
- Сообщения
- 462
- Реакции
- 113
- Баллы
- 43
МАКОШЬ
На море-океане, на острове Буяне лежит бел-горюч
камень Алатырь, на том камне светлица, в той светлице
красная девица Матерь Божия с двумя сестрицами, они
прядут и сучат шелковую кудельку
Заговор
Макошь (Мокошь, Макешь, Мокуша и пр.) — единственная
Богиня киевского Пятибожия — из чего, понятное дело, отнюдь не
следует, что она была единственной Богиней русов и славян. Она
упоминается во множестве поучений, обличительных «Слов»,
житиях, исповедных вопросах. Эта Богиня упоминается в поучениях
против Язычества обычно вместе с «вилами» — теми самыми
стихийными девами, о которых мы говорили в начале книги.
Иногда ее называют «Мокошь-Ди-ва», что сходно с индуистским
«Дэви», а равно и с названием последней из пяти частей Уэльса —
Диведом. В поучениях и «словах» Мокошь сравнивают с суровой
Гекатой, идолы которой (весьма, к слову сказать, напоминающие
гневные формы индуистской Дэви) вымазаны жертвенной кровью.
Суровый характер Богини подтверждается также и
засвидетельствованной еще Далем поговоркой — «Бог не Макешь,
чем-нибудь да потешит». Под «Богом» здесь скорее всего уже
подразумевается милосердный «Господь» христиан, в
противоположность «Макеши»-Мокоши, от которой ждать
милостей неразумно. На месте капища Мокоши стоит, по всей
видимости, Мокошинский монастырь в Черниговской области (как
Перыньская обитель в Новгородчине — на месте капища
Громовержца). Названия Мокош, Мокошницы, Мокошин верх
известны в Польше, Чехии, у полабских
славян — Мукуш, Мукеш, лужицкое Мокошице.
В Пскове жил тиунуправитель Хлоптун Мокуша. Словенцам известна сказка о
колдунье по имени Мокошка. Еще в XVI столетии в
исповедальниках, так называемых «худых номоканунцах»,
исповедникам предписывалось задавать «духовным дочерям»
вопрос: «Не ходила ли еси к Мокуше?» Любопытно, что этот
вопрос должен был задаваться среди запретов на всякого рода
гадания — «Мокуша»-Мокошь, очевидно, почиталась способной
предвещать будущее. Б.А. Рыбаков в этой связи указывает на
мелькающее в обличениях Языческих суеверий словцо «кошь» или
«къшь», упоминающееся рядом с верой в сны («сносудец»),
предопределение («усрячу», Сречу). В одном таком списке вместо
«кошь» написано Мокошь. Рыбаков обращается к работам И. И.
Срезневского. По-древнерусски «къшь» — жребий, «къше-ние»
или «кошение» — жеребьевка, «кошитися» — метать жребий,
наконец, «прокъшити» — победить в жеребьевке (было даже
славянское имя Прокош). С другой стороны, Рыбаков обращает
внимание на такие слова, как «кошьница», «кошель», «кошуля»
— емкости для зерна и хлеба. В связи с этим Борис Александрович
предполагал, что имя Богини может быть истолковано как
«Ма(ть) судьбы, жребия, участи» или же «Мать коробоь, мать
урожая». То есть Макошь становилась Богиней судьбы и
плодородия. Вместе с тем он допускал и толкование от «мокнуть,
мокрый» — сравним: «Мать Сыра Земля». Созвездие Водолея в
древней Руси называлось Мокрошь или Мокрешь, моравский
историк XVIII века Стржедовский упоминает божество Макосла,
связанное с водой, «мокридами» на русском Севере называли
обряд, когда в почитаемый колодец бросали пряжу, кудель, что
выводит нас на третье истолкование имени русской Богини.
На море-океане, на острове Буяне лежит бел-горюч
камень Алатырь, на том камне светлица, в той светлице
красная девица Матерь Божия с двумя сестрицами, они
прядут и сучат шелковую кудельку
Заговор
Макошь (Мокошь, Макешь, Мокуша и пр.) — единственная
Богиня киевского Пятибожия — из чего, понятное дело, отнюдь не
следует, что она была единственной Богиней русов и славян. Она
упоминается во множестве поучений, обличительных «Слов»,
житиях, исповедных вопросах. Эта Богиня упоминается в поучениях
против Язычества обычно вместе с «вилами» — теми самыми
стихийными девами, о которых мы говорили в начале книги.
Иногда ее называют «Мокошь-Ди-ва», что сходно с индуистским
«Дэви», а равно и с названием последней из пяти частей Уэльса —
Диведом. В поучениях и «словах» Мокошь сравнивают с суровой
Гекатой, идолы которой (весьма, к слову сказать, напоминающие
гневные формы индуистской Дэви) вымазаны жертвенной кровью.
Суровый характер Богини подтверждается также и
засвидетельствованной еще Далем поговоркой — «Бог не Макешь,
чем-нибудь да потешит». Под «Богом» здесь скорее всего уже
подразумевается милосердный «Господь» христиан, в
противоположность «Макеши»-Мокоши, от которой ждать
милостей неразумно. На месте капища Мокоши стоит, по всей
видимости, Мокошинский монастырь в Черниговской области (как
Перыньская обитель в Новгородчине — на месте капища
Громовержца). Названия Мокош, Мокошницы, Мокошин верх
известны в Польше, Чехии, у полабских
славян — Мукуш, Мукеш, лужицкое Мокошице.
В Пскове жил тиунуправитель Хлоптун Мокуша. Словенцам известна сказка о
колдунье по имени Мокошка. Еще в XVI столетии в
исповедальниках, так называемых «худых номоканунцах»,
исповедникам предписывалось задавать «духовным дочерям»
вопрос: «Не ходила ли еси к Мокуше?» Любопытно, что этот
вопрос должен был задаваться среди запретов на всякого рода
гадания — «Мокуша»-Мокошь, очевидно, почиталась способной
предвещать будущее. Б.А. Рыбаков в этой связи указывает на
мелькающее в обличениях Языческих суеверий словцо «кошь» или
«къшь», упоминающееся рядом с верой в сны («сносудец»),
предопределение («усрячу», Сречу). В одном таком списке вместо
«кошь» написано Мокошь. Рыбаков обращается к работам И. И.
Срезневского. По-древнерусски «къшь» — жребий, «къше-ние»
или «кошение» — жеребьевка, «кошитися» — метать жребий,
наконец, «прокъшити» — победить в жеребьевке (было даже
славянское имя Прокош). С другой стороны, Рыбаков обращает
внимание на такие слова, как «кошьница», «кошель», «кошуля»
— емкости для зерна и хлеба. В связи с этим Борис Александрович
предполагал, что имя Богини может быть истолковано как
«Ма(ть) судьбы, жребия, участи» или же «Мать коробоь, мать
урожая». То есть Макошь становилась Богиней судьбы и
плодородия. Вместе с тем он допускал и толкование от «мокнуть,
мокрый» — сравним: «Мать Сыра Земля». Созвездие Водолея в
древней Руси называлось Мокрошь или Мокрешь, моравский
историк XVIII века Стржедовский упоминает божество Макосла,
связанное с водой, «мокридами» на русском Севере называли
обряд, когда в почитаемый колодец бросали пряжу, кудель, что
выводит нас на третье истолкование имени русской Богини.
Севастей
иногда заходит
- Регистрация
- 1 Ноя 2019
- Сообщения
- 462
- Реакции
- 113
- Баллы
- 43
В литовском языке
есть слова makstiti — «плести», meksti — «вязать», maks —
«торба, мошна» (мы опять возвращаемся к ко-шулям и кошелям
Рыбакова). Из этих и других слов языковеды-лингвисты
восстанавливают предполагаемое праславянское слово mokos —
прядение. Это напоминает о Мокуше — странноватом существе из
быличек и поговорок русского Севера, с большой головой и
руками, очень любящее прясть — когда в ночной темноте в спящем
доме слышалось жужжуние вращающегося веретена, говорили —
«Мокуша прядет». Ей же приписывалась «стрижка» вытертой
овцами шерсти (видимо, чтобы прясть из нее). Чтоб не вынуждать
Мокушу к таким действиям, ей оставляли что-то вроде жертвы —
после стрижки овец оставляли для нее клок шерсти в ножницах.
Ленивой девке насмешливо говорили: «Спи, Мокуша пряжу
спрядет за тебя». Звучала поговорка угрожающе — оставленная
ленивой пряхой прялка со спутанной куделью — «Мокуша
опряла!» — считалась недобрым знаком. Мокуша напоминает
какого-то мелкого домашнего духа, вроде новгородской мокрухи или
общерусских мары, кикиморы1
. Но есть и черты, делающие ее
крупнее, — в великий пост Макуша обходит избы, наблюдая за
поведением хозяек. Тут это уже не мелкая нелюдь, склонная к столь
же мелким проказам, а существо, охраняющее порядок — да к тому
же одно на все избы, что автоматически повышает ее в наших
глазах. Явилась ли севернорусская Мокуша формой вырождения
культа древнерусской Мокоши, или изначально
существовала параллельно с нею, неясно. Для нас важнее
именно та черта, которую севернорусская Моку-ша добавляет в
облик своей великой «тезки». Мо-кошь/Макошь — пряха. А
пряха в мифологии существо более чем почтенное. Она
воплощает ни много ни мало — Судьбу, высшее понятие любой
Языческой мифологии. В Ведах с прядением или тканьем
сравнивали само творение мироздания. «Да продлится пряжа!» —
восклицает ведический певец-риши, подразумевая — да не
прервется род. В мифах и легендах Эллады судьбу пряли мойры
(буквально — часть, доля, сравни «къшь» и славянское
мифическое существо, олицетворение личной судьбы — Доля) или,
как их еще называли, парки. В гомеровской «Илиаде» говорится:
«После претерпит он все, что ему непреклонная Участь (мойра.
— Л.П.) с первого дня, как рождался от матери, выпряла с
нитью», «такую, знать, долю суровая Парка выпряла нашему сыну,
как я несчастливца родила». В «Одиссее»: «Пусть испытает все то,
что судьба и могучие Парки в нить бытия роковую вплели для
него при рожденье». А вот как обстояло дело у скандинавов:
Ночь была в доме,
Норны явились
Судьбу предрекать
Властителю юному,
Судили, что будет он прославлен,
Лучшим из конунгов прозван будет;
Так нить судьбы пряли усердно,
Что содрогались в Бралюнде стены.
(Старшая Эдда, Первая песнь о Хельге)
Кроме норн, судьбу пряла, очевидно, и супруга верховного Бога
скандинавов Фригг, изображавшаяся на стене Шлезвигской церкви
верхом на прялке. На фрисландских пряничных досках
изображалась увенчанная полумесяцем Богиня у прялки.
У литовцев судьбу человека
выпрядала — тоже на прялке! — Богиня Верпея.
Огромным почетом окружали прядение и связанные с ним вещи
и понятия на Руси. Резной узор, покрывавший прялку, включал и
«Громовые колеса» с шестью спицами, и солнечные символы, и
воплощающие землю квадраты и ромбы — короче говоря, тут был
весь мир, от недр, обозначенных изображением змея или некоего
драконоподобного существа в основании лопасти, до космических
высот с символами светил и грома. Форму и узоры (и даже
технику резьбы) севернорусских прялок полностью повторяют
традиционные надгробья Украины и Югославии, каменные
надгробья Московского Кремля XIII—XIV веков. Сербский
епископ Павел Ненадович в 1743 году запретил устанавливать на
могилах увенчанные «преслицом» (прялкой) столбы и шесты,
повелев ставить вместо них кресты. Любопытно, что, с одной
стороны, на русском Севере в ходе обрядового святочного
«озорства» парни отбирали прялки у девушек и относили их... на
кладбище, где могли поставить на могилу или даже побросать в
вырытую для погребения яму. С другой стороны, согласно
свидетельству Геродота, в Греции существовал обычай, по которому
на острове Делос девушки перед свадьбой наматывали отрезанную
прядь волос на прялку и возлагали ее на могилу основательниц
главного Делосского культа — культа Аполлона Гиперборейского —
дев из Гипербореи — то есть с далекого севера Европы. Поскольку
прялки устанавливали на могилах перед тем, как там стали
устанавливать кресты — стало быть, и изображения на прялках
значили для язычников не меньше, чем крест для приверженцев
новой религии.
есть слова makstiti — «плести», meksti — «вязать», maks —
«торба, мошна» (мы опять возвращаемся к ко-шулям и кошелям
Рыбакова). Из этих и других слов языковеды-лингвисты
восстанавливают предполагаемое праславянское слово mokos —
прядение. Это напоминает о Мокуше — странноватом существе из
быличек и поговорок русского Севера, с большой головой и
руками, очень любящее прясть — когда в ночной темноте в спящем
доме слышалось жужжуние вращающегося веретена, говорили —
«Мокуша прядет». Ей же приписывалась «стрижка» вытертой
овцами шерсти (видимо, чтобы прясть из нее). Чтоб не вынуждать
Мокушу к таким действиям, ей оставляли что-то вроде жертвы —
после стрижки овец оставляли для нее клок шерсти в ножницах.
Ленивой девке насмешливо говорили: «Спи, Мокуша пряжу
спрядет за тебя». Звучала поговорка угрожающе — оставленная
ленивой пряхой прялка со спутанной куделью — «Мокуша
опряла!» — считалась недобрым знаком. Мокуша напоминает
какого-то мелкого домашнего духа, вроде новгородской мокрухи или
общерусских мары, кикиморы1
. Но есть и черты, делающие ее
крупнее, — в великий пост Макуша обходит избы, наблюдая за
поведением хозяек. Тут это уже не мелкая нелюдь, склонная к столь
же мелким проказам, а существо, охраняющее порядок — да к тому
же одно на все избы, что автоматически повышает ее в наших
глазах. Явилась ли севернорусская Мокуша формой вырождения
культа древнерусской Мокоши, или изначально
существовала параллельно с нею, неясно. Для нас важнее
именно та черта, которую севернорусская Моку-ша добавляет в
облик своей великой «тезки». Мо-кошь/Макошь — пряха. А
пряха в мифологии существо более чем почтенное. Она
воплощает ни много ни мало — Судьбу, высшее понятие любой
Языческой мифологии. В Ведах с прядением или тканьем
сравнивали само творение мироздания. «Да продлится пряжа!» —
восклицает ведический певец-риши, подразумевая — да не
прервется род. В мифах и легендах Эллады судьбу пряли мойры
(буквально — часть, доля, сравни «къшь» и славянское
мифическое существо, олицетворение личной судьбы — Доля) или,
как их еще называли, парки. В гомеровской «Илиаде» говорится:
«После претерпит он все, что ему непреклонная Участь (мойра.
— Л.П.) с первого дня, как рождался от матери, выпряла с
нитью», «такую, знать, долю суровая Парка выпряла нашему сыну,
как я несчастливца родила». В «Одиссее»: «Пусть испытает все то,
что судьба и могучие Парки в нить бытия роковую вплели для
него при рожденье». А вот как обстояло дело у скандинавов:
Ночь была в доме,
Норны явились
Судьбу предрекать
Властителю юному,
Судили, что будет он прославлен,
Лучшим из конунгов прозван будет;
Так нить судьбы пряли усердно,
Что содрогались в Бралюнде стены.
(Старшая Эдда, Первая песнь о Хельге)
Кроме норн, судьбу пряла, очевидно, и супруга верховного Бога
скандинавов Фригг, изображавшаяся на стене Шлезвигской церкви
верхом на прялке. На фрисландских пряничных досках
изображалась увенчанная полумесяцем Богиня у прялки.
У литовцев судьбу человека
выпрядала — тоже на прялке! — Богиня Верпея.
Огромным почетом окружали прядение и связанные с ним вещи
и понятия на Руси. Резной узор, покрывавший прялку, включал и
«Громовые колеса» с шестью спицами, и солнечные символы, и
воплощающие землю квадраты и ромбы — короче говоря, тут был
весь мир, от недр, обозначенных изображением змея или некоего
драконоподобного существа в основании лопасти, до космических
высот с символами светил и грома. Форму и узоры (и даже
технику резьбы) севернорусских прялок полностью повторяют
традиционные надгробья Украины и Югославии, каменные
надгробья Московского Кремля XIII—XIV веков. Сербский
епископ Павел Ненадович в 1743 году запретил устанавливать на
могилах увенчанные «преслицом» (прялкой) столбы и шесты,
повелев ставить вместо них кресты. Любопытно, что, с одной
стороны, на русском Севере в ходе обрядового святочного
«озорства» парни отбирали прялки у девушек и относили их... на
кладбище, где могли поставить на могилу или даже побросать в
вырытую для погребения яму. С другой стороны, согласно
свидетельству Геродота, в Греции существовал обычай, по которому
на острове Делос девушки перед свадьбой наматывали отрезанную
прядь волос на прялку и возлагали ее на могилу основательниц
главного Делосского культа — культа Аполлона Гиперборейского —
дев из Гипербореи — то есть с далекого севера Европы. Поскольку
прялки устанавливали на могилах перед тем, как там стали
устанавливать кресты — стало быть, и изображения на прялках
значили для язычников не меньше, чем крест для приверженцев
новой религии.
Севастей
иногда заходит
- Регистрация
- 1 Ноя 2019
- Сообщения
- 462
- Реакции
- 113
- Баллы
- 43
Но самой мощной и глубокой по своему
Языческому символизму является прялка с русского Севера XIX
века, в свое время описанная
Б.А. Рыбаковым. Широко известно (его фотографию часто
помещают в книгах по русскому Язычеству, начиная с «Язычества
древних славян» самого Бориса Александровича) ее донце в виде
полуфигуры лежащего на спине мужчины с усами и бородою.
Руки его сложены на груди, как у покойника. Однако глаза широко
открыты, а из открытого рта с оскаленными зубами выходит лопасть
прялки, узор на которой — напоминаю — является символическим
изображением мироздания. На месте полового органа лежащего на
донце вырезано громовое колесо. Именно на нем должна была
сидеть пряха1
. Эта композиция очень напоминает изображения
Великой Богини-Матери Дэви в Индии, где Она стоит или
сидит на теле Своего супруга Шивы, иногда имеющего вид «шавы»
— покойника, но со стоящим мужским органом-лингамом. Вот
совершенно так же пряха на русском Севере восседала на теле
«покойника» с громовым знаком на месте мужского органа, из уст
которого исходило мироздание (кстати, и Шиву, и, еще чаще, самое
Дэви в ипостасях Кали или Дурги изображают с высунутым
языком). То есть прядущая уподоблялась ни много ни мало самой
Великой Богине-Матери. Соответственно относились и к символике
пряжи и нитки. Нить была символом жизни, судьбы. Отсюда
поговорки: «Этой нитке конца не будет», «Жизнь на нитке, а
думает о прибытке», «По нитке рубеж». Жизнь, как нитку,
связывают с кем-то, она может стать запутанной, а может и
оборваться. «Сколько нитку ни вить, а концу быть».
В качестве прядущих жизнь-судьбу могут выступать и
сравнительно мелкие духи (русалки, домовухи, кикиморы, та же
Мокуша — видеть или слышать их прядущими или ткущими
обыкновенно не к добру, хотя упоминаются и исключения), так и
существа более крупного порядка наподобие северных норн или
античных мойр. У южных славян такие пряхи (роженицы,
суженицы) прядут человеку либо хорошую судьбу (Среча), либо
дурную (Несреча). Но у скандинавов, как мы помним, наряду с
норнами существовала и Фригг, знающая судьбы, восседающая
на прялке. Совершенно так же и на русском Севере, кроме
Мокуши, была и более величественная фигура Пряхи — так
называемая «святая Пятница». Кавычки вполне уместны —
насколько «Илья-пророк», этот чуть прикрытый христианской
терминологией и символикой Громовник Перун крещеной русской
деревни, имел мало общего с ветхозаветным фанатиком
единобожия, настолько же и «матушка Пятница» северных русских
деревень имела предельно мало общего с греческой
первохристианской святой великомученницей Параскевой. Для
начала ее... отождествляли с Богородицей, что само по себе
необычно для христианства и скорее напоминает многоликие
Силы Язычества — ту же Дэви, которая проявляется и как Дурга,
и как Кали, и как благостная Парвати, и во многих иных образах.
На средневековых новгородских иконах «Пятницу» изображали
на одной доске с Богородицей, но с другой стороны — это
обыкновение, опять-таки не вполне христианское, напоминает
многоликие славянские идолы. Еще в XX веке в Ленинградской
области верующие были убеждены, что «Пятница — это и есть
Божья матерь». Фольклорный облик святой рисовал то девицу в
белой сорочке и плахте, то растрепанную нагую женщину с
большой головой и большими руками (совершенно
как Мокуша), высокую и худую. Она могла помочь усердной
пряхе, наказать нерадивую, считалась покровительницей и ткацкого
мастерства, но сурово карала за работу в свой день — могла даже
содрать кожу и повесить ее на кросна — ткацкий станок — так
что те, кому удавалось отделаться за непочтение к суровой
«святой» скрюченными пальцами, могли считать себя
счастливицами. Ее почитание выражалось в принесении обетов, в
том числе — на изготовление полотнищ, которые могли принести в
посвященную Параскеве церковь или часовню, а могли — вывесить
на ветвях у посвященного Пятнице почитаемого камня с выемкой в
виде человеческого следа, или у родника, или у колодца. Там же —
а также на распутьях — стояли изображения «святой», вопреки
православной традиции — резные. Ветви кустов и деревьев вокруг
этих православных идолов густо покрывали шнуры и клочья пряжи,
пожертвованные почитательницами грозной «святой». Именно в
честь «святой Пятницы» русские девушки справляли «макриды»,
бросая пряжу в колодец. Она же, считалось, помогает при родах,
да и жениха может послать: «Матушка Прасковея, пошли мне
жениха поскорее!» Соответственно, постольку, поскольку с
Пятницей отождествлялась Богородица, то и сама Богородица еще
со средневековых времен стала изображаться на Руси как Пряха — с
веретеном и пряжей в руках. Возникло сказание, в котором
будущая мать Христа в отрочестве пряла пурпуровые нити для
храмовой завесы. В заговорах «матушка Богородица»,
восседающая «на острове Буяне, на бел-горюч-камне Алатыре»,
как правило, предстает именно прядущей.
Языческому символизму является прялка с русского Севера XIX
века, в свое время описанная
Б.А. Рыбаковым. Широко известно (его фотографию часто
помещают в книгах по русскому Язычеству, начиная с «Язычества
древних славян» самого Бориса Александровича) ее донце в виде
полуфигуры лежащего на спине мужчины с усами и бородою.
Руки его сложены на груди, как у покойника. Однако глаза широко
открыты, а из открытого рта с оскаленными зубами выходит лопасть
прялки, узор на которой — напоминаю — является символическим
изображением мироздания. На месте полового органа лежащего на
донце вырезано громовое колесо. Именно на нем должна была
сидеть пряха1
. Эта композиция очень напоминает изображения
Великой Богини-Матери Дэви в Индии, где Она стоит или
сидит на теле Своего супруга Шивы, иногда имеющего вид «шавы»
— покойника, но со стоящим мужским органом-лингамом. Вот
совершенно так же пряха на русском Севере восседала на теле
«покойника» с громовым знаком на месте мужского органа, из уст
которого исходило мироздание (кстати, и Шиву, и, еще чаще, самое
Дэви в ипостасях Кали или Дурги изображают с высунутым
языком). То есть прядущая уподоблялась ни много ни мало самой
Великой Богине-Матери. Соответственно относились и к символике
пряжи и нитки. Нить была символом жизни, судьбы. Отсюда
поговорки: «Этой нитке конца не будет», «Жизнь на нитке, а
думает о прибытке», «По нитке рубеж». Жизнь, как нитку,
связывают с кем-то, она может стать запутанной, а может и
оборваться. «Сколько нитку ни вить, а концу быть».
В качестве прядущих жизнь-судьбу могут выступать и
сравнительно мелкие духи (русалки, домовухи, кикиморы, та же
Мокуша — видеть или слышать их прядущими или ткущими
обыкновенно не к добру, хотя упоминаются и исключения), так и
существа более крупного порядка наподобие северных норн или
античных мойр. У южных славян такие пряхи (роженицы,
суженицы) прядут человеку либо хорошую судьбу (Среча), либо
дурную (Несреча). Но у скандинавов, как мы помним, наряду с
норнами существовала и Фригг, знающая судьбы, восседающая
на прялке. Совершенно так же и на русском Севере, кроме
Мокуши, была и более величественная фигура Пряхи — так
называемая «святая Пятница». Кавычки вполне уместны —
насколько «Илья-пророк», этот чуть прикрытый христианской
терминологией и символикой Громовник Перун крещеной русской
деревни, имел мало общего с ветхозаветным фанатиком
единобожия, настолько же и «матушка Пятница» северных русских
деревень имела предельно мало общего с греческой
первохристианской святой великомученницей Параскевой. Для
начала ее... отождествляли с Богородицей, что само по себе
необычно для христианства и скорее напоминает многоликие
Силы Язычества — ту же Дэви, которая проявляется и как Дурга,
и как Кали, и как благостная Парвати, и во многих иных образах.
На средневековых новгородских иконах «Пятницу» изображали
на одной доске с Богородицей, но с другой стороны — это
обыкновение, опять-таки не вполне христианское, напоминает
многоликие славянские идолы. Еще в XX веке в Ленинградской
области верующие были убеждены, что «Пятница — это и есть
Божья матерь». Фольклорный облик святой рисовал то девицу в
белой сорочке и плахте, то растрепанную нагую женщину с
большой головой и большими руками (совершенно
как Мокуша), высокую и худую. Она могла помочь усердной
пряхе, наказать нерадивую, считалась покровительницей и ткацкого
мастерства, но сурово карала за работу в свой день — могла даже
содрать кожу и повесить ее на кросна — ткацкий станок — так
что те, кому удавалось отделаться за непочтение к суровой
«святой» скрюченными пальцами, могли считать себя
счастливицами. Ее почитание выражалось в принесении обетов, в
том числе — на изготовление полотнищ, которые могли принести в
посвященную Параскеве церковь или часовню, а могли — вывесить
на ветвях у посвященного Пятнице почитаемого камня с выемкой в
виде человеческого следа, или у родника, или у колодца. Там же —
а также на распутьях — стояли изображения «святой», вопреки
православной традиции — резные. Ветви кустов и деревьев вокруг
этих православных идолов густо покрывали шнуры и клочья пряжи,
пожертвованные почитательницами грозной «святой». Именно в
честь «святой Пятницы» русские девушки справляли «макриды»,
бросая пряжу в колодец. Она же, считалось, помогает при родах,
да и жениха может послать: «Матушка Прасковея, пошли мне
жениха поскорее!» Соответственно, постольку, поскольку с
Пятницей отождествлялась Богородица, то и сама Богородица еще
со средневековых времен стала изображаться на Руси как Пряха — с
веретеном и пряжей в руках. Возникло сказание, в котором
будущая мать Христа в отрочестве пряла пурпуровые нити для
храмовой завесы. В заговорах «матушка Богородица»,
восседающая «на острове Буяне, на бел-горюч-камне Алатыре»,
как правило, предстает именно прядущей.
Севастей
иногда заходит
- Регистрация
- 1 Ноя 2019
- Сообщения
- 462
- Реакции
- 113
- Баллы
- 43
Тут интересно, что
Богородица в народном православии отождествляется с самой
землею — так, мужикам, разбивающим комья земли на пашне
палками, бабы пеняли, что они-де бьют саму Бо
городицу. У Ф.М. Достоевского тоже выведена монашенка (!),
утверждающая, что Богородица — это мать-сыра-земля. В тех же
заговорах мать Христа сливается с древнейшей святыней, Землей,
в неразличимое единство: «Мать Сыра Богородица». Интуиция
исследователя вновь не подвела Бориса Александровича — в Мокоши
объединены в одном образе и Земля (влажная, сырая), и
Судьба. Разве что напрямую с полями и пашнями Мокошь
отождествить трудно — ее территорией скорее являются родники,
берега рек и распутья — пограничные с дикой, неосвоенной
природой участки. И не зря одним из имен Мокоши было Дива, от
которого происходило древнерусское слово «дивий, дивокий» —
дикий.
Ученые практически не сомневаются, что под личиной
народного культа Параскевы Пятницы (собственно, «параскева» и
означает по-гречески Пятница1
) скрывается культ древнего
женского Божества, а именно — Мокоши, прядущей судьбы,
покровительствующей рождениям и бракам, повелевающей земной
влагой (вспомним о посвящении ей колодцев и источников).
«Низшие» черты Богини воплотились в мелкой нечисти Мо-куши,
но ее почитание как Высокой Богини должно было скрыться под
христианским псевдонимом. Как в других традициях пятница
связана с днем Богини
Венеры, Фрейи (Friday) — так и в русской традиции Пятница
была связана с Мокошью. Кстати, есть основания предполагать, что
первоначально неделя у славян была из пяти дней. Во-первых, на это
указывает то обстоятельство, что средой, серединой, называется
третий день недели. Само собою разумеется, что если третий день
— середина недели, то в неделе должно быть пять дней. Во-вторых,
шестой и седьмой день, суббота и воскресенье, носят названия,
связанные с иудеохристиан-ской традицией. Наконец, примеры
пятидневной недели есть у народов, общавшихся с древними
славянами. Скандинавское слово fimmt обозначает именно неделю
из пяти дней. Схожая неделя, как предполагают, существовала у
прикамского народа удмуртов. Возможно, первоначально такая
неделя-пятидневка находилась под покровительством Пятибожия.
Пятница принадлежала Мокоши, четверг, как мы уже знаем, —
Перуну. Оставшиеся три дня можно расположить лишь
предположительно. Понедельник, с его репутацией «тяжелого дня»
и посвящения в народном православии апостолу Петру,
привратнику загробного мира, легче всего увязывается со
Стрибогом. Вторник, в Пасхальную неделю носивший кое-где
название «Купалища», может связываться с Солнцем, так как
Купала — праздник Солнца, Солнцеворот, а значит —
принадлежать Хорсу Даждь-богу. Среда, кстати, в астрологии
находящаяся под покровительством Меркурия, таким образом
остается для славянского соответствия галло-римскому
«Меркурию» — Яриле-«Семарьглу».
Любопытно и другое сходство «святой Пятницы» — а стало
быть, и Мокоши. А.А. Потебня обратил внимание на то, что в
украинской сказке «святая Пятинка» замещает действующую в
схожих по сюжету русских скзках Бабу Ягу.
Богородица в народном православии отождествляется с самой
землею — так, мужикам, разбивающим комья земли на пашне
палками, бабы пеняли, что они-де бьют саму Бо
городицу. У Ф.М. Достоевского тоже выведена монашенка (!),
утверждающая, что Богородица — это мать-сыра-земля. В тех же
заговорах мать Христа сливается с древнейшей святыней, Землей,
в неразличимое единство: «Мать Сыра Богородица». Интуиция
исследователя вновь не подвела Бориса Александровича — в Мокоши
объединены в одном образе и Земля (влажная, сырая), и
Судьба. Разве что напрямую с полями и пашнями Мокошь
отождествить трудно — ее территорией скорее являются родники,
берега рек и распутья — пограничные с дикой, неосвоенной
природой участки. И не зря одним из имен Мокоши было Дива, от
которого происходило древнерусское слово «дивий, дивокий» —
дикий.
Ученые практически не сомневаются, что под личиной
народного культа Параскевы Пятницы (собственно, «параскева» и
означает по-гречески Пятница1
) скрывается культ древнего
женского Божества, а именно — Мокоши, прядущей судьбы,
покровительствующей рождениям и бракам, повелевающей земной
влагой (вспомним о посвящении ей колодцев и источников).
«Низшие» черты Богини воплотились в мелкой нечисти Мо-куши,
но ее почитание как Высокой Богини должно было скрыться под
христианским псевдонимом. Как в других традициях пятница
связана с днем Богини
Венеры, Фрейи (Friday) — так и в русской традиции Пятница
была связана с Мокошью. Кстати, есть основания предполагать, что
первоначально неделя у славян была из пяти дней. Во-первых, на это
указывает то обстоятельство, что средой, серединой, называется
третий день недели. Само собою разумеется, что если третий день
— середина недели, то в неделе должно быть пять дней. Во-вторых,
шестой и седьмой день, суббота и воскресенье, носят названия,
связанные с иудеохристиан-ской традицией. Наконец, примеры
пятидневной недели есть у народов, общавшихся с древними
славянами. Скандинавское слово fimmt обозначает именно неделю
из пяти дней. Схожая неделя, как предполагают, существовала у
прикамского народа удмуртов. Возможно, первоначально такая
неделя-пятидневка находилась под покровительством Пятибожия.
Пятница принадлежала Мокоши, четверг, как мы уже знаем, —
Перуну. Оставшиеся три дня можно расположить лишь
предположительно. Понедельник, с его репутацией «тяжелого дня»
и посвящения в народном православии апостолу Петру,
привратнику загробного мира, легче всего увязывается со
Стрибогом. Вторник, в Пасхальную неделю носивший кое-где
название «Купалища», может связываться с Солнцем, так как
Купала — праздник Солнца, Солнцеворот, а значит —
принадлежать Хорсу Даждь-богу. Среда, кстати, в астрологии
находящаяся под покровительством Меркурия, таким образом
остается для славянского соответствия галло-римскому
«Меркурию» — Яриле-«Семарьглу».
Любопытно и другое сходство «святой Пятницы» — а стало
быть, и Мокоши. А.А. Потебня обратил внимание на то, что в
украинской сказке «святая Пятинка» замещает действующую в
схожих по сюжету русских скзках Бабу Ягу.
Севастей
иногда заходит
- Регистрация
- 1 Ноя 2019
- Сообщения
- 462
- Реакции
- 113
- Баллы
- 43
Яга в сказках может выступать и пря
хой: «Стоит избушка на курьей ножке, на веретенной пятке,
крунами вертится, и дверей не видать... в избушке сидит женщина,
шелк прядет, нитки длинные сучит, веретено крутит, и под пол
спускает». Обитающая в лесу и повелевающая зверями Баба Яга
вполне подходит на роль Дивы — повелительницы «дивьей», дикой
природы. Любопытно, что, как и Пятница, как и словацкая Макосла,
Баба Яга в некоторых сказках повелевает дождем. Если
Мокошь равнозначна Яге, то проясняется и ее социальная роль, ее
связь с определенной кастой. Ведь сказочный образ Бабы Яги и ее
«избушки на курьих ножках» в окружении увенчанного черепами
частокола, как выяснил еще В.Я. Пропп, является поздним
фольклорным отголоском обрядов инициации, посвящения в род.
Тех самых инициации, о которых мы, читатель, говорили в
прошлой главе. Тех обрядов, которые делали из ребенка или раба
свободного, равноправного соплеменника. И если Макошь как
Мать покровительствовала вечным детям-рабам, то Она же и
отвечала за «второе рождение» свободного человека,
полноправного сына (или дочери — сказки ведь знают и девочек в
избушке Бабы Яги) своего племени. Любопытно, что, по
сообщениям этнографов, мальчики, прошедшие инициацию, еще
какое-то время жили отдельным обществом-дружиной, которую у
индоевропейцев часто сравнивали со стаей волков или псов. В быту
славян последние следы таких дружин видят в украинском
«паробоцтве», освященном образом... «святого Юрия», то есть
православного «заместителя» Ярилы. Волки или псы-хорты
считались спутниками Юрия (так что, возможно, крылатые псы
древнерусского прикладного искусства все-таки имеют какое-то
отношение к «Семарьглу»-Яриле). В обрядности Семика, ярилиных
Зеленых святок, фигурирует образ «волка»-любовника, и
поскольку сложно
предположить, что славянки предавались подобной зоофилии, то в
«волке» следует видеть вот такого свеже-посвященного в племя
«паробка», принятого Юрием -Ярилой из рук Яги-Мокоши.
Итак, читатель, оказывается, что пять Богов Киевского капища
не только соответствуют пяти кастам традиционного общества (три
основные касты, обрамленные фигурой священного правителя
сверху и массой детей, рабов и прочих неполноправных снизу), но
и перечислены в порядке убывания значимости
покровительствуемой касты-«рода». Боги киевского капища 980
года как бы образовывали модель и общества, и Природы.
Последняя здесь отражалась и в «вертикальной» структуре (Перун
— «верхнее» Небо с дождевыми водами, Хоре Даждьбог —
расположенное под этим небом Солнце, Стрибог — воздух,
ветер, пространство между небесным путем Солнца и землей,
«Семарьгл»-Ярило — растения и Макошь — влажные земные
недра), и в горизонтальной, концентрической, в которой «сферы
влияния» Богов были вложены одна в другую, словно матрешки,
или, если угодно, окружали друг дружку слой за слоем, как круги
хоровода на Купалу: Перун — Центр, Ось (Древо-Дуб, Гора),
Даждьбог Хоре — хором-храм-святилище, окружающее святыню,
Стрибог — детинец, обитель дружины, «Семарьгл»-Ярило —
торгово-ремесленный и земледельческий1 посад, Мокошь —
окраины, пустоши, возможно, клети с рабами у пристани и поселки
зависимого, полусвободного и несвободного населения, смердов.
Разумеется, Пятибожие далеко не исчерпывает всего
богатства и разнообразия древнерусского Язычества. Наряду с
ним почитались Всеотец Род, и пара Пе-рун/Велес (Перун/Хоре),
возможно, соответствовавшая паре Белобог-Чернобог балтийских
славян-варягов, и языческая «троица» «Бог» (Ярило?)—Перун—
Волос (Даждьбог-Стрибог-Переплут), соответствовавшая триадам
кельтов, балтов и германцев, а также индоарийско-му Тримурти.
Вполне возможно, что эти культы, как и множество культов
отдельных Божеств и духов, как входивших в Пятибожие, так и
тех, кто никогда в него не входил, были куда как шире
распространены, нежели громоздкий и, без сомнения, трудоемкий
культ пятерых Богов. Тем паче что, скажем, князья IX—X веков
уже очень мало напоминали тех «священных правителей», наличие
которых предполагало Пятибожие. К тому времени от
«князяСолнышка Владимира все Славьича» остались лишь песни,
которые, вероятно, и слышал Ибн Фадлан и которым предстояло
века спустя лечь в основу былин. А после X века, когда князья
оставили древнюю веру и стали христианами, древний культ
окончательно утратил свою актуальность и действительно скоро
угас, хотя его составляющие, разумеется, никуда не делись и
забыты, как мы с вами, читатель, могли убедиться, не были. Их
помнили и даже кое-где почитали вплоть до XIX и даже XX
века, но само Пятибожие как цельная система было, пожалуй,
окончательно уничтожено в 1071 году, когда в Киеве пропал без
вести вдохновлявшийся «Пятью Богами» волхв. Более мы не
встречаем свидетельств о почитании русами и славянами Пятерых
Богов. Нельзя не принимать во внимание и того, что столь
сложный культ требовал, конечно, хорошо подготовленных жрецов
— а в условиях крещеной Руси полноценное обучение и
воспроизведение жреческой касты стало невозможным, во всяком
случае, в городских центрах.
хой: «Стоит избушка на курьей ножке, на веретенной пятке,
крунами вертится, и дверей не видать... в избушке сидит женщина,
шелк прядет, нитки длинные сучит, веретено крутит, и под пол
спускает». Обитающая в лесу и повелевающая зверями Баба Яга
вполне подходит на роль Дивы — повелительницы «дивьей», дикой
природы. Любопытно, что, как и Пятница, как и словацкая Макосла,
Баба Яга в некоторых сказках повелевает дождем. Если
Мокошь равнозначна Яге, то проясняется и ее социальная роль, ее
связь с определенной кастой. Ведь сказочный образ Бабы Яги и ее
«избушки на курьих ножках» в окружении увенчанного черепами
частокола, как выяснил еще В.Я. Пропп, является поздним
фольклорным отголоском обрядов инициации, посвящения в род.
Тех самых инициации, о которых мы, читатель, говорили в
прошлой главе. Тех обрядов, которые делали из ребенка или раба
свободного, равноправного соплеменника. И если Макошь как
Мать покровительствовала вечным детям-рабам, то Она же и
отвечала за «второе рождение» свободного человека,
полноправного сына (или дочери — сказки ведь знают и девочек в
избушке Бабы Яги) своего племени. Любопытно, что, по
сообщениям этнографов, мальчики, прошедшие инициацию, еще
какое-то время жили отдельным обществом-дружиной, которую у
индоевропейцев часто сравнивали со стаей волков или псов. В быту
славян последние следы таких дружин видят в украинском
«паробоцтве», освященном образом... «святого Юрия», то есть
православного «заместителя» Ярилы. Волки или псы-хорты
считались спутниками Юрия (так что, возможно, крылатые псы
древнерусского прикладного искусства все-таки имеют какое-то
отношение к «Семарьглу»-Яриле). В обрядности Семика, ярилиных
Зеленых святок, фигурирует образ «волка»-любовника, и
поскольку сложно
предположить, что славянки предавались подобной зоофилии, то в
«волке» следует видеть вот такого свеже-посвященного в племя
«паробка», принятого Юрием -Ярилой из рук Яги-Мокоши.
Итак, читатель, оказывается, что пять Богов Киевского капища
не только соответствуют пяти кастам традиционного общества (три
основные касты, обрамленные фигурой священного правителя
сверху и массой детей, рабов и прочих неполноправных снизу), но
и перечислены в порядке убывания значимости
покровительствуемой касты-«рода». Боги киевского капища 980
года как бы образовывали модель и общества, и Природы.
Последняя здесь отражалась и в «вертикальной» структуре (Перун
— «верхнее» Небо с дождевыми водами, Хоре Даждьбог —
расположенное под этим небом Солнце, Стрибог — воздух,
ветер, пространство между небесным путем Солнца и землей,
«Семарьгл»-Ярило — растения и Макошь — влажные земные
недра), и в горизонтальной, концентрической, в которой «сферы
влияния» Богов были вложены одна в другую, словно матрешки,
или, если угодно, окружали друг дружку слой за слоем, как круги
хоровода на Купалу: Перун — Центр, Ось (Древо-Дуб, Гора),
Даждьбог Хоре — хором-храм-святилище, окружающее святыню,
Стрибог — детинец, обитель дружины, «Семарьгл»-Ярило —
торгово-ремесленный и земледельческий1 посад, Мокошь —
окраины, пустоши, возможно, клети с рабами у пристани и поселки
зависимого, полусвободного и несвободного населения, смердов.
Разумеется, Пятибожие далеко не исчерпывает всего
богатства и разнообразия древнерусского Язычества. Наряду с
ним почитались Всеотец Род, и пара Пе-рун/Велес (Перун/Хоре),
возможно, соответствовавшая паре Белобог-Чернобог балтийских
славян-варягов, и языческая «троица» «Бог» (Ярило?)—Перун—
Волос (Даждьбог-Стрибог-Переплут), соответствовавшая триадам
кельтов, балтов и германцев, а также индоарийско-му Тримурти.
Вполне возможно, что эти культы, как и множество культов
отдельных Божеств и духов, как входивших в Пятибожие, так и
тех, кто никогда в него не входил, были куда как шире
распространены, нежели громоздкий и, без сомнения, трудоемкий
культ пятерых Богов. Тем паче что, скажем, князья IX—X веков
уже очень мало напоминали тех «священных правителей», наличие
которых предполагало Пятибожие. К тому времени от
«князяСолнышка Владимира все Славьича» остались лишь песни,
которые, вероятно, и слышал Ибн Фадлан и которым предстояло
века спустя лечь в основу былин. А после X века, когда князья
оставили древнюю веру и стали христианами, древний культ
окончательно утратил свою актуальность и действительно скоро
угас, хотя его составляющие, разумеется, никуда не делись и
забыты, как мы с вами, читатель, могли убедиться, не были. Их
помнили и даже кое-где почитали вплоть до XIX и даже XX
века, но само Пятибожие как цельная система было, пожалуй,
окончательно уничтожено в 1071 году, когда в Киеве пропал без
вести вдохновлявшийся «Пятью Богами» волхв. Более мы не
встречаем свидетельств о почитании русами и славянами Пятерых
Богов. Нельзя не принимать во внимание и того, что столь
сложный культ требовал, конечно, хорошо подготовленных жрецов
— а в условиях крещеной Руси полноценное обучение и
воспроизведение жреческой касты стало невозможным, во всяком
случае, в городских центрах.
Севастей
иногда заходит
- Регистрация
- 1 Ноя 2019
- Сообщения
- 462
- Реакции
- 113
- Баллы
- 43
Впрочем, здесь мы переходим к теме
жизни сохранивших верность Богам предков русичей в уже
крещеной стране — теме, которой автор, как уже имел
удовольствие сообщить читателю, собирается посвятить особую
книгу.
Возникает еще один, последний вопрос — отчего Владимиру
потребовалось возвести Пятибожию новое святилище, только ли
желание подчеркнуть свою неуклонную приверженность древним
обычаям и вере пращуров двигало сыном хазарской рабыни,
ключницы Малки? Или существовала какая-то более глубокая
причина? В этой книге мы несколько раз касались таких тем, для
Язычества весьма важных, если не ключевых, как святость
верховного правителя, вопрос ритуальной чистоты, общая
ответственность (в том числе — перед Богами) и святость родовых,
в особенности братских, уз.
Говорили мы и о том, что победитель в гражданской
междоусобице, разразившейся между сыновьями великого князя
Святослава Храброго во второй половине X столетия, выглядел в
глазах современников и подданных самым непривлекательным
образом. Настолько непривлекательным, что по все же одержанной
им победе мы можем судить о том, насколько сильной была на Руси
неприязнь к новой вере, которой имел неосторожность
покровительствовать великий князь киевский Ярополк
Святославич. Рабская кровь в венах была в глазах
основанного на принципах родовитости, происхождения, кастовости
общества сложноискупимым грехом, особенно если мать-рабыня
даже не принадлежала к славянам или родственным им племенам.
Словно бы не хватало этого, новгородский полукровка совершает
еще и братоубийство. Как относилась к пролитию братской крови
языческая мораль, мы уже говорили. И что ужаснее всего — это
злодеяние Владимир совершил, уже будучи киевским князем. Князь
Ярополк на момент своей гибели был беглецом, лишенным
престола. А что любая неправда государя больно аукнется всей
державе — в это русичи крепко верили и спустя девять веков после
братоубийства будущего святого. Еще Владимир Даль в своем
собрании пословиц и поговорок приводит промеж прочих и такую:
«Народ согрешит — царь отмолит, царь согрешит — народ не
отмолит». Грех, страшный грех против своего рода, а значит, и
против самих Богов совершил младший Святославич. И сразу после
этого он возводит новых кумиров. Вполне возможно, здесь не
просто попытка откупиться от небесных Прародителей и
общественного мнения. Даже просто убийство нарушало
ритуальную чистоту (об этом нам приходилось говорить в связи с
запретом на производство ценностей, особенно — пищи для
воинов), втройне нарушало ее убийство брата. Спустя девять
столетий, как рассказывает об этом в книге «Фольклор в Ветхом
Завете» Джордж Фрэзер, на другом краю земли в схожем
положении оказался правитель океанского острова Добу,
некий Гагануморе. Этот вождь запятнал себя кровью брата — хоть и не
родного, как киевский рабынич, а двоюродного. Гагануморе
оказался вынужден покинуть старую деревню, бывшую
свидетельницей его злодеяния, и возвести новую.
Заново отстроить «Мать Городов Русских», престольный
град Киев, который немец Адам из Бремена
вскоре назовет «соперником Константинополя», было, разумеется,
много сложнее, чем деревушку диких островитян. Поэтому
Владимир предпринимает следующий ход — он пересоздает
сердце столицы своего государства — ее главный храм. Поскольку
капище Пятибожия было моделью общины из пяти каст, то,
обновляя его, победитель-братоубийца надеялся, согласно
принципам магии подобия, обновить общину — так, воздействуя на
чье-то изображение, колдун обретает власть над изображенным.
Конечно, невиданная роскошь капища должна была, по мысли
рабынича, «умаслить» Богов — или хотя бы киевлян, как и
брошенные под ноги праотече-ским кумирам обломки
сокрушенной святыни чужой веры, той самой веры, которой
покровительствовал убитый Владимиром его брат и государь.
Братоубийца «ненавязчиво» напоминал Богам и людям, что его
жертва не была безвинной перед обычаями общих их предков. Но
основной причиной, по моему глубокому убеждению, было
стремление князя ритуально обновить общину, лукаво омыв этим
ритуалом свой грех, сделать бывшее — небывшим.
Дальнейшие события показали, что лучше было бы общине
«обновить» князя, сделав небывшим его восхождение на престол.
Но это — тема совсем другой книги
жизни сохранивших верность Богам предков русичей в уже
крещеной стране — теме, которой автор, как уже имел
удовольствие сообщить читателю, собирается посвятить особую
книгу.
Возникает еще один, последний вопрос — отчего Владимиру
потребовалось возвести Пятибожию новое святилище, только ли
желание подчеркнуть свою неуклонную приверженность древним
обычаям и вере пращуров двигало сыном хазарской рабыни,
ключницы Малки? Или существовала какая-то более глубокая
причина? В этой книге мы несколько раз касались таких тем, для
Язычества весьма важных, если не ключевых, как святость
верховного правителя, вопрос ритуальной чистоты, общая
ответственность (в том числе — перед Богами) и святость родовых,
в особенности братских, уз.
Говорили мы и о том, что победитель в гражданской
междоусобице, разразившейся между сыновьями великого князя
Святослава Храброго во второй половине X столетия, выглядел в
глазах современников и подданных самым непривлекательным
образом. Настолько непривлекательным, что по все же одержанной
им победе мы можем судить о том, насколько сильной была на Руси
неприязнь к новой вере, которой имел неосторожность
покровительствовать великий князь киевский Ярополк
Святославич. Рабская кровь в венах была в глазах
основанного на принципах родовитости, происхождения, кастовости
общества сложноискупимым грехом, особенно если мать-рабыня
даже не принадлежала к славянам или родственным им племенам.
Словно бы не хватало этого, новгородский полукровка совершает
еще и братоубийство. Как относилась к пролитию братской крови
языческая мораль, мы уже говорили. И что ужаснее всего — это
злодеяние Владимир совершил, уже будучи киевским князем. Князь
Ярополк на момент своей гибели был беглецом, лишенным
престола. А что любая неправда государя больно аукнется всей
державе — в это русичи крепко верили и спустя девять веков после
братоубийства будущего святого. Еще Владимир Даль в своем
собрании пословиц и поговорок приводит промеж прочих и такую:
«Народ согрешит — царь отмолит, царь согрешит — народ не
отмолит». Грех, страшный грех против своего рода, а значит, и
против самих Богов совершил младший Святославич. И сразу после
этого он возводит новых кумиров. Вполне возможно, здесь не
просто попытка откупиться от небесных Прародителей и
общественного мнения. Даже просто убийство нарушало
ритуальную чистоту (об этом нам приходилось говорить в связи с
запретом на производство ценностей, особенно — пищи для
воинов), втройне нарушало ее убийство брата. Спустя девять
столетий, как рассказывает об этом в книге «Фольклор в Ветхом
Завете» Джордж Фрэзер, на другом краю земли в схожем
положении оказался правитель океанского острова Добу,
некий Гагануморе. Этот вождь запятнал себя кровью брата — хоть и не
родного, как киевский рабынич, а двоюродного. Гагануморе
оказался вынужден покинуть старую деревню, бывшую
свидетельницей его злодеяния, и возвести новую.
Заново отстроить «Мать Городов Русских», престольный
град Киев, который немец Адам из Бремена
вскоре назовет «соперником Константинополя», было, разумеется,
много сложнее, чем деревушку диких островитян. Поэтому
Владимир предпринимает следующий ход — он пересоздает
сердце столицы своего государства — ее главный храм. Поскольку
капище Пятибожия было моделью общины из пяти каст, то,
обновляя его, победитель-братоубийца надеялся, согласно
принципам магии подобия, обновить общину — так, воздействуя на
чье-то изображение, колдун обретает власть над изображенным.
Конечно, невиданная роскошь капища должна была, по мысли
рабынича, «умаслить» Богов — или хотя бы киевлян, как и
брошенные под ноги праотече-ским кумирам обломки
сокрушенной святыни чужой веры, той самой веры, которой
покровительствовал убитый Владимиром его брат и государь.
Братоубийца «ненавязчиво» напоминал Богам и людям, что его
жертва не была безвинной перед обычаями общих их предков. Но
основной причиной, по моему глубокому убеждению, было
стремление князя ритуально обновить общину, лукаво омыв этим
ритуалом свой грех, сделать бывшее — небывшим.
Дальнейшие события показали, что лучше было бы общине
«обновить» князя, сделав небывшим его восхождение на престол.
Но это — тема совсем другой книги